(Из цикла «Записки о Зигмунде Фрейде»)
Зигмунд Фрейд лежал в соломенном кресле-качалке на лужайке перед замком, без сюртука, в одной сорочке, жилетке и серых панталонах, накинув белый носовой платок на лицо, сцепив руки на груди и вытянув скрещенные ноги. Свежий номер «Таймс» выпал у него из рук, он был развернут на заметке об итогах ежегодного фестиваля садоводства и ландшафтной архитектуры. Денек выдался на удивление теплый, располагающий к лени, особенно в это послеобеденное время, когда в желудках покоится изрядная порция отварного цыпленка, котлет из оленины а-ля Реформ и сыра канапе. Я примостился у ног Фрейда, бросив на коротко постриженную траву летнее пальто, и с удовольствием наблюдал, как молодой лорд Палмерстон гарцует на своем гнедом жеребце по присыпанной красным песком дорожке. Легавые — два желто-пегих английских сеттера — с высунутыми языками носились взад и вперед по лужайке, швыряя в стороны комья земли и пучки травы и вообще стараясь всячески проявить свою радость и благодарность по поводу прогулки, благосклонного внимания хозяина и пригожего дня, каковой они, без всякого сомнения, также приписывали благосклонности хозяина.

Это была самая захудалая хижина, на краю деревни, нечто вроде постоялого двора для приезжих. Вместо привычных русской душе тараканов, по ее бамбуковому полу сновали вереницы крупных рыжих муравьев, а по стенам и потолку шмыгали маленькие зеленоватые чечеко. Содержала ее крепкая женщина со слегка отвислыми грудями и широкими бедрами, обернутыми длинным клетчатым саронгом, на редкость молчаливая или даже немая. По вечерам она приходила в хижину наводить порядок, приносила объедки, оставшиеся за день: вареный рис, сдобренный острыми приправами, рыбу и овощи. Этого было более чем достаточно, чтобы утолить мой скудный голод. Я был единственным постояльцем, не только в этот сезон, но и, подозреваю, за последние годы. Две долларовые бумажки, которые она сама вытащила из предложенной мной пачки, составляли, по всей видимости, полную плату за мое бессрочное проживание в этой дикарской гостинице. В первый же вечер она привела ко мне свою дочь, совсем еще девочку с припухлыми губами, но когда я энергичными жестами втолковал ей, что не нуждаюсь в любви, она с тем же равнодушием отвела ее обратно и больше не приводила.

— Когда возвращается грузовик? — спросил доктор.
Он стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, и смотрел на клубы желтой пыли, медленно оседавшей над джунглями в конце деревни. На нем были шорты и сетчатая майка, сквозь ячейки которой пробивался густой волос. Мощные ляжки тоже поросли жестким черным волосом. И из ноздрей торчали пучки черных острых волосков. Белая панама на двух пуговицах затеняла серые навыкате глаза, завидных размеров нос южанина и пространные, гладко выбритые щеки.
Я тяжело опустился на порожек и вытер лицо полотняной кепкой. У меня даже волосы на голове вспотели. А еще вон сколько их, этих ящиков...
Закурив, я сказал:
— Через два месяца.
— Хорошо, — сказал доктор, хотя я не видел в этом ничего хорошего.
Внезапно меня охватило раздражение.
Я скомкал сигарету и бросил ее в пыль. Поднявшись, взялся за длинный ящик и потащил в хижину. Рывком приподнял его, чтобы водрузить наверх... Тонкие дощечки треснули, и круглые банки с мясными консервами весело покатились в разные стороны.
Черт! А если бы это были реактивы? Доктор бы с меня голову снял.
На щеку мне капнуло. Я вытерся и посмотрел на пальцы, испачканные чем-то белым и черным... На щелястой крыше довольно закурлыкали голуби. Сцепив зубы, я принялся шумно дышать, с силой выталкивая воздух из ноздрей, но это не помогло. Что-то накатило на меня... слепое бешенство... Я пнул ящик ногой... и еще... и еще... Опомнился я только тогда, когда злополучный ящик превратился в груду обломков, а все вокруг было забрызгано коричневым мясным соком.
Прихрамывая, я снова вышел на солнцепек. Кровь тяжело стучала в висках. В глазах почернело. Проклятая жара! Я вскрыл банку с пивом и жадно присосался к отверстию. Пиво было горячее, пенистое — и сразу проступило наружу. Не удержавшись, я громко рыгнул и опять чертыхнулся.
Доктор пристально смотрел на меня.
— Джекииль, — сказал он, — вы слишком нервничаете. Что вас беспокоит?
— Все! — взорвался я. — Меня все беспокоит. Деревня, джунгли, эти ящики и то, что мы проторчим здесь два месяца.
А про себя я добавил: но главное, меня беспокоите вы, доктор Реджинальд Дуглас Хард! Но вслух я этого, разумеется, не сказал.

Рыцарь Ордена Меченосцев барон Фридрих фон Готлиб во время охоты на вепря упал с лошади и ушибся затылком о твердую, как камень, землю. От лекаря, который его осматривал, пахло кислым вином и жирным ужином. Старый слуга, бывший некогда воспитателем юного баронета, с трепетом наблюдал от двери, как сей почтенный эскулап приподнимает толстыми пальцами веки барона и поводит горящей свечой перед его зрачками. Жидкие, холодные глаза барона, голубые, как весенние лужи, отражающие чистое небо, оставались неподвижными и жалкими. «Боюсь, ты прав, любезный, — сказал лекарь старому слуге, умывая руки в медном тазике и тщательно вытирая их о рушник. Бедняга лишился зрения».

Наши законы известны не многим, они – тайна маленькой кучки аристократов, которые над нами властвуют. Мы убеждены, что эти старинные законы в точности соблюдаются, но все же чрезвычайно мучительно, когда тобой управляют по законам, которых ты не знаешь. Я имею при этом в виду не различные истолкования и тот ущерб, который наносится людям, когда в истолковании законов участвует не весь народ, а только единицы. Может быть, этот ущерб и не так уж велик. Ведь законы идут из глубокой древности, над их истолкованием люди трудились века, так что само истолкование теперь обрело силу закона, и хотя возможности свободного истолкования еще существуют, они уже стали весьма ограниченными. Нет никаких оснований предполагать, чтобы аристократия в угоду своим интересам допускала истолкования не в нашу пользу – ведь законы и так были с самого начала установлены в пользу аристократии, они на аристократию не распространяются, потому, видимо, и отданы целиком в ее руки. Конечно, в этом есть известная доля мудрости – кто же сомневается в мудрости древних законов? – Но для нас в этом есть и мука, что, вероятно, неизбежно.