
У меня было преимущество в несколько часов. Я слышал громкое сопение за плечом и чувствовал горячее дыхание в затылок. Однако Янка была в безопасности, а больше меня ничего не волновало. Но Виктор!.. Ах, какой пройдоха! Подставил меня, как второгодника. Мне следовало сразу насторожиться, когда он заговорил об этих сорока тысячах... Впрочем, с Виктором я разберусь потом. Виктор никуда не денется. В крайнем случае натравлю на него Хлыща. Безо всяких угрызений совести. Хотелось бы мне посмотреть, как вытянется лицо у Виктора, когда Хлыщ вежливо полюбопытствует у него, где зеленые?.. Нашарив ключ под деревянным порогом, я отпер висячий замок, поднялся по скрипучим ступеням крыльца и на что-то налетел в темноте. Под ногами загромыхало и забулькало. Это была полупустая канистра с керосином. Тогда я и предположить не мог, что она понадобится мне в самом скором времени
|
|
Продолжение...
|
|
Завтра я должна умереть. Константин Ситников |
(Из цикла «Записки о Зигмунде Фрейде») Зигмунд Фрейд лежал в соломенном кресле-качалке на лужайке перед замком, без сюртука, в одной сорочке, жилетке и серых панталонах, накинув белый носовой платок на лицо, сцепив руки на груди и вытянув скрещенные ноги. Свежий номер «Таймс» выпал у него из рук, он был развернут на заметке об итогах ежегодного фестиваля садоводства и ландшафтной архитектуры. Денек выдался на удивление теплый, располагающий к лени, особенно в это послеобеденное время, когда в желудках покоится изрядная порция отварного цыпленка, котлет из оленины а-ля Реформ и сыра канапе. Я примостился у ног Фрейда, бросив на коротко постриженную траву летнее пальто, и с удовольствием наблюдал, как молодой лорд Палмерстон гарцует на своем гнедом жеребце по присыпанной красным песком дорожке. Легавые — два желто-пегих английских сеттера — с высунутыми языками носились взад и вперед по лужайке, швыряя в стороны комья земли и пучки травы и вообще стараясь всячески проявить свою радость и благодарность по поводу прогулки, благосклонного внимания хозяина и пригожего дня, каковой они, без всякого сомнения, также приписывали благосклонности хозяина.
| |
Продолжение...
|
|
Зомби. Константин Ситников |
Это была самая захудалая хижина, на краю деревни, нечто вроде постоялого двора для приезжих. Вместо привычных русской душе тараканов, по ее бамбуковому полу сновали вереницы крупных рыжих муравьев, а по стенам и потолку шмыгали маленькие зеленоватые чечеко. Содержала ее крепкая женщина со слегка отвислыми грудями и широкими бедрами, обернутыми длинным клетчатым саронгом, на редкость молчаливая или даже немая. По вечерам она приходила в хижину наводить порядок, приносила объедки, оставшиеся за день: вареный рис, сдобренный острыми приправами, рыбу и овощи. Этого было более чем достаточно, чтобы утолить мой скудный голод. Я был единственным постояльцем, не только в этот сезон, но и, подозреваю, за последние годы. Две долларовые бумажки, которые она сама вытащила из предложенной мной пачки, составляли, по всей видимости, полную плату за мое бессрочное проживание в этой дикарской гостинице. В первый же вечер она привела ко мне свою дочь, совсем еще девочку с припухлыми губами, но когда я энергичными жестами втолковал ей, что не нуждаюсь в любви, она с тем же равнодушием отвела ее обратно и больше не приводила.
| |
Продолжение...
|
|
— Когда возвращается грузовик? — спросил доктор. Он стоял, расставив ноги и заложив руки за спину, и смотрел на клубы желтой пыли, медленно оседавшей над джунглями в конце деревни. На нем были шорты и сетчатая майка, сквозь ячейки которой пробивался густой волос. Мощные ляжки тоже поросли жестким черным волосом. И из ноздрей торчали пучки черных острых волосков. Белая панама на двух пуговицах затеняла серые навыкате глаза, завидных размеров нос южанина и пространные, гладко выбритые щеки. Я тяжело опустился на порожек и вытер лицо полотняной кепкой. У меня даже волосы на голове вспотели. А еще вон сколько их, этих ящиков... Закурив, я сказал: — Через два месяца. — Хорошо, — сказал доктор, хотя я не видел в этом ничего хорошего. Внезапно меня охватило раздражение. Я скомкал сигарету и бросил ее в пыль. Поднявшись, взялся за длинный ящик и потащил в хижину. Рывком приподнял его, чтобы водрузить наверх... Тонкие дощечки треснули, и круглые банки с мясными консервами весело покатились в разные стороны. Черт! А если бы это были реактивы? Доктор бы с меня голову снял. На щеку мне капнуло. Я вытерся и посмотрел на пальцы, испачканные чем-то белым и черным... На щелястой крыше довольно закурлыкали голуби. Сцепив зубы, я принялся шумно дышать, с силой выталкивая воздух из ноздрей, но это не помогло. Что-то накатило на меня... слепое бешенство... Я пнул ящик ногой... и еще... и еще... Опомнился я только тогда, когда злополучный ящик превратился в груду обломков, а все вокруг было забрызгано коричневым мясным соком. Прихрамывая, я снова вышел на солнцепек. Кровь тяжело стучала в висках. В глазах почернело. Проклятая жара! Я вскрыл банку с пивом и жадно присосался к отверстию. Пиво было горячее, пенистое — и сразу проступило наружу. Не удержавшись, я громко рыгнул и опять чертыхнулся. Доктор пристально смотрел на меня. — Джекииль, — сказал он, — вы слишком нервничаете. Что вас беспокоит? — Все! — взорвался я. — Меня все беспокоит. Деревня, джунгли, эти ящики и то, что мы проторчим здесь два месяца. А про себя я добавил: но главное, меня беспокоите вы, доктор Реджинальд Дуглас Хард! Но вслух я этого, разумеется, не сказал.
|
|
Продолжение...
|
|
Рыцарь Ордена Меченосцев барон Фридрих фон Готлиб во время охоты на вепря упал с лошади и ушибся затылком о твердую, как камень, землю. От лекаря, который его осматривал, пахло кислым вином и жирным ужином. Старый слуга, бывший некогда воспитателем юного баронета, с трепетом наблюдал от двери, как сей почтенный эскулап приподнимает толстыми пальцами веки барона и поводит горящей свечой перед его зрачками. Жидкие, холодные глаза барона, голубые, как весенние лужи, отражающие чистое небо, оставались неподвижными и жалкими. «Боюсь, ты прав, любезный, — сказал лекарь старому слуге, умывая руки в медном тазике и тщательно вытирая их о рушник. Бедняга лишился зрения».
|
|
Продолжение...
|
|
К вопросу о законах. Франц Кафка |
Наши законы известны не многим, они – тайна маленькой кучки аристократов, которые над нами властвуют. Мы убеждены, что эти старинные законы в точности соблюдаются, но все же чрезвычайно мучительно, когда тобой управляют по законам, которых ты не знаешь. Я имею при этом в виду не различные истолкования и тот ущерб, который наносится людям, когда в истолковании законов участвует не весь народ, а только единицы. Может быть, этот ущерб и не так уж велик. Ведь законы идут из глубокой древности, над их истолкованием люди трудились века, так что само истолкование теперь обрело силу закона, и хотя возможности свободного истолкования еще существуют, они уже стали весьма ограниченными. Нет никаких оснований предполагать, чтобы аристократия в угоду своим интересам допускала истолкования не в нашу пользу – ведь законы и так были с самого начала установлены в пользу аристократии, они на аристократию не распространяются, потому, видимо, и отданы целиком в ее руки. Конечно, в этом есть известная доля мудрости – кто же сомневается в мудрости древних законов? – Но для нас в этом есть и мука, что, вероятно, неизбежно.
|
|
Продолжение...
|
|
|
|